| Предыдущая | Следующая |
- Как с ним связаться? Мы в кабинете Бурбулиса... По другому телефону пытаюсь отыскать Крючкова. Говорят, он на совещании у Янаева. Звоню в приемную, требую вызвать Крючкова. Он подходит к телефону. Говорю, что надо договариваться, надо остановить все происходящее. Он спрашивает только номер телефона Бурбулиса и бросает трубку. Был ли разговор, о чем - я так и не знаю.
Эфир молчит. К вечеру пресс-конференция Янаева. Она уже описана десятки раз. Дрожащие руки, заверения о том, что он, Янаев, считает Горбачева своим лучшим (или очень хорошим?) другом и надеется еще с ним поработать. Впечатление убийственное. Это был капитальный гвоздь в крышку гроба несостоявшейся диктатуры. Бесков и его команда в клубе. Никаких указаний не имеют. Питание налажено.
Утро 20 августа. Ничего яснее не стало. Связываюсь с Б. П. Бесковым. По-прежнему сидят в клубе, сейчас куда-то их теснят, так как в этом же клубе сегодня торжественные похороны К. А. Пожарского, начальника хозяйственного управления КГБ. (Повезло, не дожил до этого чудовищного срама.) На похороны не еду, хотя Пожарский был мне симпатичен.
Поток сбивчивой информации нарастает. Ясно, что народ пошел на защиту Белого дома. В середине дня откуда-то (откуда? Си-эн-эн или звонок из города?) поступают сведения, что готовится штурм Белого дома (Станкевич распорядился вывести оттуда всех женщин), пробиваюсь по телефону к Крючкову (дежурные по приемной сообщают, что у него Язов), докладываю информацию и прошу отменить эту затею. Крючков нервно смеется: "Это ерунда! Кто это придумал? Я только что говорил с Силаевым и ему сказал, что это ерунда". Не успокоил. Я уже как-то слышал такой смех. Ничего доброго он не предвещает.
Крючков возбужден и врет. В семнадцать тридцать звонок Б. П. Бескова. Он докладывает, что его товарищи провели рекогносцировку Белого дома и пришли к выводу, что затевается бессмысленная кровавая авантюра с совершенно гибельными последствиями. Требую к телефону Крючкова, докладываю о разговоре с Бесковым, прошу, умоляю отменить планы. "Доложите Агееву!" Это все. Не прерывая связи с Бесковым (он слышит все разговоры), передаю по АТС-1 информацию Агееву. Подключаю по внутренней связи В. А. Кирпиченко, прошу его и Бескова внимательно слушать меня. "Борис Петрович, приказываю вам не исполнять ничьих указаний, не уведомив предварительно меня и не получив моего разрешения". Повторяю это для ясности и для памяти. Кирпиченко все понимает, подтверждает прием.
Предельно тревожно. В двадцать один пятнадцать - в своем кабинете в Центре. Мысль - найти Крючкова и крупно с ним поговорить. Но в здании КГБ его нет, дежурные говорят, что он в Кремле. Отыскиваю Бескова - он на совещании у Агеева. Прошу вызвать его к телефону. Он докладывает, что идея штурма продолжает обсуждаться, несмотря на совершенно ясную негативную позицию всех потенциальных исполнителей, то есть самого Бескова и начальника группы "А" Седьмого управления В. Ф. Карпухина. Подтверждаю совершенно категорически свое указание не выполнять никаких приказов о штурме, сделать все возможное, чтобы такой приказ не отдавался.
Крючкова на месте, в его кабинете, по-прежнему нет. Бесков докладывает, что (когда? ночью или утром?) решено штурм отменить. Утром я его прошу вернуть группы "к месту постоянной дислокации", в Балашиху, что он и делает с облегчением. 21 августа. Идет трансляция в прямом эфире заседания Верховного Совета РСФСР. Многие из тех, кто, подобно нам, помалкивал, спешат заявить о своей причастности к одерживающей верх стороне.
Вещает "Эхо Москвы". Сообщают, что Крючков собирается появиться в тринадцать ноль-ноль в Верховном Совете России. Что самолеты полетели в Крым. Все сделали вид, что им все давно было ясно: ГКЧП - это кучка заговорщиков. (Если верить тому, что написано и сказано после 21 августа, то на баррикадах вокруг Белого дома были миллионы, а им противостояла группа из восьми беспомощных злодеев.) День 21 августа не был спокойным днем, но это был день разрядки, конец первого акта. Поздно вечером в Москву из Крыма возвратился Президент СССР.
22 августа. Власть на месте, заговорщики арестованы, телевидение захлебывается от новостей, народ ликует... Жизнь продолжается? Возможно. Шесть тридцать. Беру собаку, делаю бодрый вид специально для охраны на воротах, иду пешком на объект. Двадцать пять лучших минут каждого дня, но не сегодня. Во что же нас втравили? Как же мог предать нас всех Крючков? Наивный девичий вопрос: "Кому же верить?" (Этот вопрос меня замучил за последние дни. Ответ есть, и немного позже остановлюсь на нем подробнее.)
В девять ноль-ноль звонок. Женский голос. - Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов. - А где это? (Дурацкий, но искренний вопрос.) Разъясняют. Час от часу не легче... Еду на Лубянку, чтобы быть поближе к Кремлю, помалкиваю. Там срочно собирает Грушко коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово "замарано". Начинается идиотический спор - не лучше ли написать "запачкано" или "ложится пятно". Все как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная невысказанная мысль: "Ну, влипли!" Да, влипли, и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал все и всех...
Коллегия расходится, захожу к Грушко, докладываю о вызове в приемную Президента. Грушко говорит, что утром Михаил Сергеевич позвонил ему из машины и сказал, чтобы все работали спокойно (примерно так). И Грушко спокоен, хотя глаза у него запали и лицо потемнело. Короткий разговор ни о чем. Еду в Кремль. Тщательно проверяют документы у Боровицких ворот. Это новое. Всегда пропускали, лишь взглянув на номер машины. По Ивановской площади, под сияющими в голубом небе куполами Ивана Великого (изумительную радость подарил Москве злосчастный Борис Годунов!) - к зданию Совмина, где раньше заседало Политбюро и где кабинет Президента. Иду вдоль стены к подъезду 2, по дороге знакомлюсь с комендантом Кремля генералом Г. Д. Башкиным. Он любезно провожает меня.
У подъезда два огромных "Зила". Вижу издалека - приехал начальник Генштаба М. А. Моисеев. Встречаемся с ним в приемной. Кроме нас, там И. С. Силаев, председатель Верховного Суда Смоленцев, В. П. Баранников, затем появляется А. А. Бессмертных. Настроение у всех несколько нервическое, но не унылое. Перекидываемся несколькими словами с Моисеевым, дружно и коротко клянем своих бывших начальников. Народ прибывает - председатель Комитета конституционного надзора Алексеев, Е. М. Примаков, пресс-секретарь Президента В. Н. Игнатенко, В. В. Бакатин, кто-то еще.
"Ореховая комната" (заветный уголок высших сфер) полна. Вошел Президент. Здороваясь, я представился, и он сразу же позвал меня в соседний пустующий зал заседаний. В нем я побываю еще раз через три часа. (Пример того, как опасно доверять очевидцам события и даже самому себе. В зале заседаний я вновь побывал не через три, а через сутки плюс три часа. И именно тогда в приемной были И. С. Силаев и В. П. Баранников, а не в описываемый день 22 августа 1991 года). Разговор очень короткий. "Чего добивался Крючков? Какие указания давались комитету? Знал ли Грушко?" Отвечаю как на духу. Коротко рассказываю о совещании 19-го. "Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете". Согласно киваю. - А кто у вас начальник пограничников? - Калиниченко Илья Яковлевич. - Как они меня окружили, стерегли. Был приказ стрелять, если кто-то попытается пройти через окружение. Пытаюсь сказать словечко в защиту Ильи, человека, на мой взгляд, неспособного на злодейство. Ведь уже известно, что пограничникам на месте отдавал приказы кто-то из службы охраны.
Президент выглядит великолепно. Оживлен, энергичен, глаза ясные, никаких признаков усталости. Так близко я вижу его второй раз. Первый был 24 января 1989 года, когда Крючков представлял меня Президенту перед назначением на должность. Тогда М. С. Горбачев был несколько сумрачен и сух. Президент распорядился, чтобы я созвал заместителей председателя КГБ и объявил им, что на меня временно возлагаются обязанности руководителя комитета. Трех- или пятиминутное уединение с Президентом что-то в этом мире значит. Проходя через "Ореховую комнату", вижу дружелюбные, даже ласковые улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай...
Купола Ивана Великого померкли. Едем на Лубянку, а там уже собирается народ, и, совершенно очевидно, с недобрыми для КГБ намерениями. Объезжаем с некоторым трудом толпу (у "Детского мира" идет обычная толкучая торговля), ныряем во двор комитетского здания через ворота с Пушечной. Собираю заместителей председателя, объявляю указание Президента. И здесь сразу же засияли сдержанно-радостные улыбки, по меньшей мере, одна запомнилась отчетливо - открытое лицо Г. Ф. Титова, который ни в каких событиях участия не принимал, так как был в отпуске.
Вопрос на повестке дня один, классический русский вопрос: что делать? Совершенно очевидно, что все старое кончилось и делать надо что-то новое. На этом очевидность кончается. Действуем так: завтра, 23 августа, собираем совещание руководящего состава КГБ, на котором обсудим содержание заседания коллегии. Коллегию же надо провести в ближайшие дни, чем раньше, тем лучше. Больше сказать нечего. Расходимся. (В голове звучит есенинская строка: "...перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть своей тоски". Прокрутилась несколько раз и ушла, чтобы неожиданно всплывать вновь и вновь в те дни.)
В моем кабинете (переехал сюда два месяца назад из старого комитетского здания, отдав свое помещение КГБ РСФСР) кромешный телефонный ад. Начальник комендантской службы В. Г. Опанасенко докладывает, что толпа на площади собирается идти на штурм КГБ. На стенах зданий пишут обидные лозунги, окружили памятник Дзержинскому. - Что делать? - Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружия. Закрыть все ворота и двери, проверить решетки. Будем обращаться к московским властям и милиции. (Момент унижения, затянувшийся на два дня!) Отыскиваем милицию, но она на выручку не спешит.
Звонок из Прокуратуры Союза, В. И. Кравцев: - Мы высылаем бригаду следователей для проведения обыска в кабинете Крючкова. - Хорошо, высылайте. Звонок из Прокуратуры РСФСР, В. Г. Степанков: - Мы высылаем бригаду следователей для обыска кабинета Крючкова. С бригадой приедет Молчанов от Центрального телевидения. - Ради Бога, присылайте, но сюда уже направляются люди из Прокуратуры Союза! - Ничего, мы с ними договоримся. Через десяток минут в кабинете оказываются человек пятнадцать служителей правосудия, из которых запомнился лишь Генеральный прокурор РСФСР Степанков. К моему удивлению, обе группы моментально договорились, нашли понятых - девушек из секретариата - и двинули в крючковский кабинет. Группа отправилась обыскивать дачу Крючкова, где уже с утра горько рыдала Екатерина Петровна, другая группа - на городскую квартиру.
Звонок. Голос М. С. Горбачева: "Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте". Фиксирую время - пятнадцать часов. К становящимся уже привычными докладам ("...пытаются бить окна...", "...с милицией связаться не можем...", "...призывают скинуть памятник..." и т. п.) добавилась волна поздравлений с назначением. На всякий случай.
Жить становится все невыносимее, но думать об этом некогда. Окна кабинета выходят во двор, глухо доносится уличный шум. Как знакома ситуация. Как ужасно, что это происходит не в Тегеране, где десяток лет назад приходилось так же сидеть в осаде, командовать защитниками, слушать рев толпы, звон разбиваемых стекол, удары в двери, выстрелы... Ужасно, что это происходит на Лубянке, что и здесь, как в Тегеране, помощи ждать неоткуда.
Ошибка. В моем кабинете появляются два российских депутата специально на тот случай, если толпа начнет вести себя буйно. Леонид Борисович Гуревич и Илья Мстиславович Константинов. Записываю их имена с искренней признательностью. Они внесли элемент разума в абсолютно иррациональный мирок моего кабинета. Был момент, когда они собрались было на площадь, но оказалось, что очередной поток докладов об очередном начале штурма Лубянки неправилен. Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова бесплатно раздают водку. Это уже из области фантастики - водка драгоценна, и любой купил бы ее по госцене. Тем не менее, прошу проверить. Сообщают, что никакой раздачи водки нет. (В голосе звучит разочарование.)
Постепенно дело проясняется. На площади не буйная толпа, а митинг. Речь идет о демонтаже памятника. Всем командует С. Б. Станкевич, а милиция приглядывает за порядком. Попрощались с Гуревичем и Константиновым. Если таких много, то Россия не погибнет. Знакомство с ними было светлым пятном в этот кошмарный день.
Накал несколько спадает. Иду подземным переходом в старое здание, в кабинет Г. Е. Агеева. (Все начальники к тому времени были распущены по домам.) Окна кабинета на пятом этаже выходят на площадь. По просьбе организаторов митинга мы включили прожектора на здании комитета ("...не трогайте нас. Видите, какие мы сознательные..."), но площадь освещена слабо. Кольцом, на некотором удалении от памятника, стоят люди. Сосчитать трудно, но это несколько десятков тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, а тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. Шум толпы праздничный, не угрожающий, она охотно подчиняется командам, усиленным микрофоном. Выезжает на площадь машина "скорой помощи", но лишь для того, чтобы осветить своими фарами сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого чекиста. Гражданская казнь - явление для России не новое. Правда, с монументом все выглядит масштабнее, но с помощью телевидения дело вполне поправимое. Будет даже интереснее, так как памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него - это сон, суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме.
С живым человеком иное дело. В Иране это поняли моментально... Заставляю себя смотреть. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно - расплата за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей, за нашу баранью бездумную натуру. Конец эпохи. Но и начало другой эпохи. Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев - и железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдали свою первую, земную, жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения потомков?
