"И ЖИЗНИ МЕЛОЧНЫЕ СНЫ..."
Оглавление
Октябрь уж наступил...
Джаганатхан>
Ксю-ша
В нашем распоряжении
вечность
Высокие сферы
Андропов
Жизнь на Земле возможна, Ксю-ша
Весна
Высокие сферы
"Не воруй,не ври..."
Высокие сферы (продолжение)
Ветераны
"Уходя от нас..."
Если бы да кабы
Метель
Гуси-лебеди
Политика
Проезжая дорога
Дорога
Киянури
Действующие лица
Почему собака?
Заключение
Кармаль
Отставка
"Коемуждо по делам..."
"Кто погиб здесь, умер..?"
Друзья
Госпиталь
Усталость
В жизни нет места чуду.
                ...Доктор Джаганатхан сомнений не вызывал, но надо было все же убедиться в его реальности.(Генерала и Джаганатхана связывало многое. Беспощадная и не верящая ни в Бога, ни в Черта Служба, душу которой продал Генерал еще в очень молодые годы, вовлекла Джаганатхана в свои дела и не отпустила до самой смерти.
                Индиец спокойно и приветливо улыбался: "Dear friend! You cannot imagine how happy I am to see you alive and kicking!"
                Генерал как-то внутренне всхлипнул, с трудом подавив порыв подняться и обнять своего незабвенного дорогого друга. Он испугался, что объятие пройдет сквозь пустоту, и Джаганатхан исчезнет. Рисковать старик не мог, ему надо было узнать, с чем уходил индиец из нашего мира, какие обиды унес с собой, не было ли скрытого укора в его словах - "живым и здоровым".
                Укорять было за что. Давным-давно, в многоцветной земной жизни доктор Джаганатхан был талантливым, на грани гениальности, ученым-микробиологом. Он был настолько талантлив, что в Соединенных Штатах Америки собственную лабораторию, где увлеченно работал над средствами противодействия бактериологическому оружию. Особенность этой отрасли науки, к несчастью, заключается в том, что средства действия и противодействия отделяет почти неуловимая грань, одно с легкостью переходит в другое. Доктор верил в торжество добра и всеобщей справедливо-сти, ему не очень нравились Штаты. Когда-то в юности он увлекался социалистическими учениями и твердо про себя уверовал, что воплотился социализм в единственной стране - Советском Союзе. Джаганатхан время от времени бывал в Индии, и в один из приездов уважаемый родственник познакомил его с русским. Русского звали Юра, он работал в торгпредстве и был очарован Индией. Если бы каждый советский человек был подобен Юре, со социализм, то социализм, вне всякого сомнения, был бы построен. Знакомство убедило индийца, что он имеет дело с обычным гражданином идеального государства. Юра был умен, тактичен, остроумен, чуток и неподдельно добр...
                Скоро, очень скоро Джаганатхан рассказал своему новому другу о секретной лаборатории в далеких Соединенных Штатах, поделился сомнениями и страхами, даже совета попросил : не бросить ли эту сытую и чуждую жизнь, не возвратиться ли в Индию?
                Судя по отчетам, которые направлял в Центр Юра (подполковник КГБ Юрий Васильевич Н.,оперативный псевдоним - Луков), обращение Джаганатхана, говоря иным языком, вербовка на со-ветский флаг прошла без затруднений, хотя вербовочная беседа продолжалась почти шесть часов и ее краткое изложение, полученной в Центре почтой, занимало около 20 страниц...
                ...И вот теперь, через много лет, пройдя огни, воды и медные трубы (так многое обрушивается на человека за двадцать лет!)Старик видел своего дорогого, давно ушедшего друга. Джаганатхан, воплощенный Будда, улыбался, он был рад видеть Генерала. Старик неплохо разбирался в людях. При жизни Джаганатхана ему казалось, что в индийце нет особенных секретов - всего лишь надо найти уязвимую точку и нажать на нее. Приближение к непостижимому (Служба не знала этого понятия, и Генерал - глава Службы - лишь скептически хмыкнул бы, услышав о нем) заставило часто-часто забиться сердце.
                - "Дорогой друг!Как там Юра? - расслышал собственный голос Старик. Теперь можно было упоминать Юру, в "Директоре" не было ни малейшего сомнения.
- Я слышал, что с ним все в порядке. К сожалению, повидаться с ним мне пока не удалось, но ведь в нашем распоряжении вечность, - не торопясь, подбирая слова, не переставая улыбаться, разъяснил по-английски "Директор".
И вдруг, перейдя на чистейший, без акцента, русский, и с несвойственной ему фамильярностью (или теплотой) спросил:
- Ну, а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?
Старик хотел было сказать, что действительно он несколько устал, что пора и честь знать, а любое место, где он сможет быть вместе с Юрой и Джаганатханом, его вполне устроит, но не успел. Под ногами взвыла Ксю-Ша, почему-то погасла лампа и, вспыхнув через мгновение, осветила пустую комнату...
               «…Генерал пытался убаюкать совесть, хотя сейчас и по пустяковому поводу. Вспомнилось, что когда-то, стоя в прозрачной воде поросшего камышом тихого индийского озерца, он срезал лихим выстрелом влёт утку. Птица не свалилась отвесно комком перьев и мяса; она сделала неловкий круг, неуклюже плюхнулась боком на воду и нырнула, отыскивая убежище на песчаном, лишенном растительности дне. Перед ее глазами мелькнула спасительная тень, она ткнулась клювом в непромокаемый, недоступный ни любви, ни дружбе сапог и замерла. Что мог сделать Генерал? То, что сделал бы на его месте каждый настоящий мужчина. Он опустил руку в воду, примерился и резким движением схватил раненую птицу за шею. Она затрепыхалась, пыталась что-то крикнуть, но, прикинувшись, что он не понимает птичьего языка, человек еще крепче сжал тонкую теплую шейку, выдернул утку из воды, крутнул мягкое маленькое тело, ощущая хруст позвонков под рукой.
               Если бы тогда мог Генерал сломать собственную шею, лишь бы не ощущать всю остальную жизнь этот хруст уничтожаемого маленького живого существа... Не мог, он был настоящим мужчиной. Сейчас он пытался по мелочам, жалкими крохами откупаться за прошлые злодеяния: платить живущим за невинно убиенных, за умерших до срока по его вине, за погубленных птиц, зверей и людей. Он понимал тщетность надежды на спасение души, знал, что никто не видел его жестокой расправы с подраненной птицей, ощущал, что когда-то, через несколько существований, ему придется за это расплачиваться, и неумело просил неведомого Бога простить невольное прегрешение. Невольное? Не лукавил ли Ге¬нерал? Не было ли на его совести загубленных человеческих — не утиных и не заячьих — судеб? Было! Генерал думал, что ему удастся честно рассказать об этом потомкам...».
               Слова, приведенные выше,― цитата из не так давно вышедшей книги. Книгу отличает прекрасный литературный язык, редкая глубина мысли, проникновенность авторского тона. Но еще более ― какая-то безжалостная искренность автора. Безжалостная ― по отношению к самому себе. Он постоянно старается поставить себя перед лицом собственной совести ― и не уйти с той «линии огня», на которой человеку, на чьей душе за пережитую жизнь осталось многое, приходится испытывать самое настоящее мучение. Люди, готовые принимать обличения совести без оправданий и более того ― приглашать в качестве свидетелей такого обличения посторонних ― большая редкость. Впрочем, «редкость» в данном случае ― не совсем подходящее слово. Если учесть, что принадлежит эта книга перу последнего руководителя советской разведки, генерал-лейтенанта КГБ Леонида Владимировича Шебаршина, и носит странное, на первый взгляд, название — «И жизни мелочные сны».
               Книга не оставит равнодушным и того, кому интересен человек с его внутренним миром, и того, кто пытается что-то понять для себя в том калейдоскопе событий, который разворачивается перед нашими глазами в России на протяжение последних двух десятилетий. В ней часто и в достаточно непривычном контексте, с неожиданными оценками, упоминаются имена людей из уже ушедшей в небытие советской реальности, которые когда-то у всех были на слуху: Юрий Андропов, Михаил Горбачев, Владимир Крючков, Наджибула, Эрик Хоннекер… В ней постоянно переплетаются реальные события и кажущиеся нереальными посещения автора теми, кого уже нет, кого ему так не хватает, перед кем осталось чувство вины. В ней возникает образ смерти, через которую должен пройти каждый ― но не каждый задумывается об этом. Книга очень личная, хотя и повествующая во многом о том, что стало уже нашей общей историей.
               Нынешнее время характерно тем, что и самые поразительные события, и самые страшные трагедии, и самые выдающиеся люди, и самые мудрые мысли забываются с удивительной быстротой. Всего слишком много. Человеческое сознание пресыщено разнообразием этого пестрого мира, развращено и одновременно обессилено им. Сегодняшний человек живет на бегу, он на очень большей скорости минует многое из того, на чем стоило бы задержать свое внимание, во что следовало бы вглядеться более пристально. Скольжение по поверхности жизни, словно по залитому льдом полю, без проникновения внутрь. С этим приходится мириться как с некоторой горькой данностью. Но порой настоящую данность очень хочется преодолеть. Так и в этом случае ― на книге Леонида Владимировича хочется не только остановиться самому, но и попытаться задержать на ней внимание других ― чтобы не пройти мимо того, что по-настоящему важно и увидеть, и разглядеть, и понять . Человек, искренно пытающийся ответить на те вопросы, которые традиционно принято называть «вечными», не уклоняющийся от боли поиска и боли воспоминаний, стоящий перед самой истиной, но не решающийся принять ее формально, только лишь умом, не сделав при том достоянием сердца, переживающий мучительность этого момента ― своего рода «рождения для Бога», всегда заслуживает внимания. Ведь насколько бы разными ни были наши дороги к Богу, есть в них неизменно и что-то их роднящее: и сомнения, и горечь жизненного опыта, и эта самая болезненность «рождения для вечности»,
               В 1991 году, осенью, Леонид Шебаршин принял решение уйти в отставку с поста начальника разведки. Система, в которой он работал и которой служил, рушилась, старым руководителям места в ней не оставалось. Сейчас он живет в Москве, возглавляет небольшую созданную им коммерческо-информационную службу и… старается осмыслить прожитую жизнь, ответить самому себе на вопрос, так настойчиво звучащий в его воспоминаниях: «Зачем все это было?». Отвечает он и на вопросы, которые задает ему наше издание.
― Леонид Владимирович, после выхода в отставку Вы написали ряд книг, в первую очередь, о разведке. Но последняя книга стоит среди них особняком, это уже не просто воспоминания, это нечто большее… Что послужило причиной такого пересмотра сделанного и пережитого, что заставило предложить на суд читателей не только литературный труд, но, по большому счету, и самую свою жизнь?
― Человеку свойственно стремление оставить след своего мимолетного пребывания на земле ― построить дом, посадить дерево, родить детей, написать назидательную книгу для потомков или проникновенную музыку. После ухода в отставку в 1991 году мне удалось издать две мемуарные книжечки и рассказать о своей жизни, естественно, в пределах, допустимых моей былой профессией. События, ситуации, люди были описаны достоверно и лаконично в духе той манеры, которая была присуща деловой оперативной переписке. Отзывы на книжки были благожелательными и льстили гордыне свежеиспеченного писателя. Мне же показалось, не сразу, а со временем, что не сказал я чего-то очень важного — не для читателей, а для себя самого. Так я и начал писать для себя и для тех, тогда еще очень юных, людей, которые были и остаются частью меня: для своих внуков Ирины, Сергея, Леонида и Татьяны. Лукавить не было нужды: я рассчитывал, что они вырастут добрыми и умными и не осудят духовных блужданий своего деда, а какие-то выводы для себя сделают. Я не пересматривал свою жизнь, а лишь пытался заглянуть в ее потаенные пласты. Как-то сам собой подвернулся литературный прием: старик-генерал пишет воспоминания, а за ним присматривает автор. Видимо, неосознанно вызревало желание не просто оставить назидательные заметки, но и придать им, по возможности, увлекательную форму. И очень хотелось мне сохранить в памяти людской хотя бы несколько имен из сонма дорогих мне и ушедших людей. Неспешная работа шла несколько лет, и еще несколько лет понадобилось, чтобы отдать работу на доброжелательный суд.
До сих пор, обращаясь иногда к «Мелочным снам», я не вполне верю, что написал это сам.
«Генерал не очень любил вспоминать свою прошлую работу, иронически называл себя "героем никчемных горизонтов", но прошлое отказывалось уходить и умирать: каждый день, каждый час оно тревожило стареющее сердце, вторгалось в мирные обыденные размышления…».
― В книге Вы достаточно часто, говоря о работе, различных ее сторонах, делах и операциях, задаете самому себе один и тот же вопрос: для чего все это было, в чем смысл прожитого и сделанного? И отвечаете самому себе словами Екклесиаста: «Все суета сует и томление духа». Что это: горечь разочарования в том, что прежде казалось и важным, и нужным?
― Есть в моих мудрствованиях некоторые неувязки, точно так же, как есть они в каждой человеческой жизни. Да, «все суета сует» ― это печальная истина. Но в пережитом и сделанном был несокрушимый стержень ― служение Отечеству. Разрешить это противоречие (если это противоречие) выше моих сил.
«Много лет тому назад, вечность тому назад, в другом — яростном и ярком — мире, населенном неуемными, энергичными людь¬ми, Генерал оказался на берегу небольшого озера. Острыми зубцами врезались в предрассветное небо невысокие скалы, поросшие у подножья колючим кустарником, мирно перекликались утки за каменной грядой, отражались в неподвижной воде розовеющие редкие облачка — пух с ангельских крыльев, лепестки отцветающего в раю миндаля. И вот в этой непробудной блаженной тишине услышал Генерал, тогда еще очень молодой и очень энергичный лейтенант, чистое соло серебряной трубы — торжественное, возвышенное, печальное. Услышал голос иных, светлых миров, музыку сфер. Серебряная труба пела тонко и отчетливо, в ее мелодию должно было вплестись небесное контральто. Как дух Лауры...
Резкий автомобильный гудок — та-та-тааа, два коротких, один длинный,— приглушенный расстоянием, оборвал мелодию, труба умолкла, чтобы никогда-никогда не зазвучать вновь. Лейтенант вскочил с камня, быстро, почти бегом по узкой тропинке обогнул скалу и через расщелину выскочил на дорогу к запыленной синей машине. Он перемолвился несколькими словами с сидящим за рулем человеком, передал ему толстый конверт, принял от него какой-то завернутый в грубую ткань сверток. Все прошло без малейшей заминки, машина продолжила свой путь, лейтенант вернулся на берег озерца, посидел на камне, спрятав сверток в дорожную сумку с рыболовным припасом.
Он еще несколько раз приезжал на это же место, стараясь попасть сюда в предрассветные часы. Стояла та же тишина, вдали покрякивали утки, так же отражались в воде розовеющие небеса... Мгновенье не повторилось».
― Этот вопрос носит, может быть, достаточно личный характер, но и сама книга тоже личная. Вы верите в Бога?
― Да, я верующий человек.
«Генерал подумал, что нечаянное воспоми¬нание о старом приятеле надо было бы как-то отметить. Он годами не вспоминал его — и вот на тебе, осень, мокрая глина под ногами, опущенный в яму с мутной водой Ким. На Хованском глина красная, а у нас здесь серая, машинально отметил про себя Старик. Поду¬малось: не перекреститься ли? Генерал не то что совсем не верил в Бога, у него тут ясности не было, а просто не привык креститься. Сейчас в молчаливом обществе голых обмокших берез, которые уж никак не могли заподозрить его в притворстве, он воткнул лопату в землю, повесил на лопатошник кепку и неловко пере¬крестился, шепотом помянув покойника».
― Вы были изначально верующим человеком или же вера ― плод пережитого и передуманного?
― Каждый человек приходит в этот мир ни верующим, ни неверующим, даже если его крестили в младенчестве. Я был крещен в 1935 году в церкви в честь иконы Божией Матери «Нечаянная радость», что в Марьиной Роще, за что благодарен своей бабушке Елене Ивановне.
― Многие современные люди, говоря о своей вере, затрудняются сказать, что это за вера ― христианство, ислам, иудаизм... Это некая вера «вообще», нечто абстрактное. А как в Вашем случае?
― Я принадлежу великой и вечной общности ― русскому православному народу. Я верую так, как веровали мои деды и прадеды.
― Вы достаточно часто цитируете в своей книге Священное Писание, видимо, неплохо его знаете. Как Вы пришли к чтению слова Божия, когда?
― Читать слово Божие я начал давно, еще в те времена, когда в нашей стране Библия относилась к разряду практически запрещенной литературы. Я долго жил заграницей, где таких ограничений не было. Там, а было это лет 40-45 тому назад, я и приобрел впервые Библию и читал ее из интеллектуального любопытства. Сказать, что хорошо знаю Священное Писание, наверное, все-таки не могу.
               «Начиная с семилетнего возраста Генерал безудержно и жадно читал, брал книги в библиотеках, занимал у приятелей, покупал, поглощал сотни, тысячи страниц на русском и английском языках, чи¬тал на фарси, урду и французском. Позже, когда энтузиазм ослаб, он шутил: "Я знаю пять языков, но мне нечего сказать ни на одном из них". В шутке, как всегда, была доля правды. Книги учили, развлекали, сердили, погружали в раздумье, но во всем их разноязыком множестве не было внятного слова о главном — о смысле жизни».
― Леонид Владимирович, Вы известны как человек очень начитанный, более того, если посмотреть на вашу квартиру, то убеждаешься, что главным Вашим «сокровищем» является библиотека, включающая в себя и достаточно редкие книги. Распространяется ли эта любовь к чтению и на книги духовные?
― Читаю книги духовные, но не каждый день и, боюсь, без должного прилежания. Каждая из них оставляет след в душе, заставляет задумываться о смысле нашего нынешнего и будущего бытия, побуждает к внутренней работе. Одна из моих любимейших книг последних лет ― это «Лето Господне» Ивана Шмелева, но едва ли она входит в разряд книг духовных.
«Спаситель строго смотрит прямо в генеральское окно, глаза в глаза».
― К Богу, в Церковь приходят сегодня многие ― люди самых разных профессий, самых различных судеб. Но тому, кто прошел школу работы в спецслужбах, обычно нелегко бывает переступить определенные внутренние барьеры и стать по-настоящему церковным человеком. Или же это мнение необъективно? Вам известны примеры, когда подобные барьеры все же преодолевались?
― В числе моих очень близких друзей, соратников по былой работе есть те, кто стали церковными людьми. Их немало, они не гордятся своей воцерковленностью, избегают рассуждений на эту тему, но я вижу, что веруют они искренне, вижу по их делам.
― Леонид Владимирович, а как Вы понимаете, что такое воцерковленный человек, церковная жизнь? И самое главное — стали ли церковным человеком лично Вы? Или же находитесь на пути к этому?
― Здесь знания мои скудны и, увы, поверхностны. Думать о Боге, возносить Ему молитвы, обращаться к Его милости… И разумеется посещать храм, соблюдать все правила православной жизни, ощущать себя частицей великой православной общины. Сам я церковным человеком не стал. Стану ли? Не знаю. Может быть, будет какое-то знамение… Не знаю.
«Здесь автор, незримо наблюдавший за Генералом и терпевший все его мудрствования, не выдержал.
— Слушай, Старик!
Генерал вздрогнул и выронил перо, растерянно оглядываясь по сторонам. Ничего, кроме мелькнувшей синички да еловых лап и по-весеннему ярких облаков он не увидел.
— Слушай, слушай! Не прикидывайся дураком!
Генерал понял, что прикидываться нет смысла, притих и стал слушать.
__Ты ведь давно понял, что тебя обманывают и с твоей помощью обманывают других?
— Нет, недавно. Относительно недавно, — встопорщился Генерал. — Тому лет двадцать.
— Ты пытался ли хоть кого-то увести от обмана?
— Честно, пытался. Я никогда не врал своим подчиненным и партнерам. Кубинцы, немцы, Наджибулла...
— Лукавишь! Ты передавал им вранье Горбачева, делая вид, что сам ему веришь.
Возразить было нечего. Чужую ложь Гене¬рал излагал убедительно, но до поры до времени, до того предела, когда она стала невыносимой.
— А ты спроси Бермудеса! Врал я ему? (На разъяснения Генерала о делах в Советском Союзе начальник кубинской разведки ответствовал кратко: "Todo claro" — все ясно.) Спросить Наджибуллу было нельзя: его окровавленный труп висел перед воротами президентского дворца в Кабуле, прежде чем быть похороненным в Гардезе.
— А подчиненным? Ведь у тебя было несколько тысяч подчиненных: умных, грамотных, самоотверженных людей. Куда ты их завел?
— Мне хочется верить, что я был первым начальником, говорившим людям правду. Пусть они, а не ты меня судят...
На этой тираде Генерал запнулся. Показалось, что даже про себя, особенно про себя, наедине с памятью и совестью, такие декларации звучат хвастливо. Склонность приукрасить прошлое и преувеличить собственные заслуги или затушевать грехи свойственна всем без исключения ветеранам. Это вещь естественная, вроде седины или лысины, от ветеранской воли не зависящая. Плохие офицеры были, а плохих ветеранов в природе не существует. Все это Генерал узнал еще тогда, когда распоряжался чужими судьбами. Теперь распоряжаться было некем. Надо было на всякий случай разобраться с самим собой. На какой случай? В этом тоже предстояло разобраться».
― Работа в спецслужбах — это, по сути, непрекращающаяся война, в которой используются самые разные методы борьбы, порой и очень жесткие. Христианскую, да и просто человеческую совесть воспоминание о подобных эпизодах травмирует. Но обычно, говоря о прошлом, ветераны спецслужб оправдывают бередящее их душу рабочей необходимостью. И это вполне объективно: мягкость в такой борьбе приводит к поражению, вот и приходится профессионалам выбирать из двух зол меньшее. Однако Вы в Вашей книге говорите о своей работе очень откровенно, даже как-то безжалостно по отношению к самому себе. В чем причина такого строгого суда над собой и своей жизнью?
― Ваше мнение, что в своей книге я безжалостен к самому себе, для меня несколько неожиданно. Мне казалось, что там я выгляжу лучше, чем я есть на самом деле. А возможно, наступило время собирать камни.
«У каждого человека есть, должны быть неприятные воспоминания о каких-то эпизодах, где вел он себя не вполне прилично, брал за горло собственную совесть, врал, обижал невинных, притеснял беззащитных и тех, кто слабее его. Есть ли кто-то (кроме женщин), кто может не покаяться в этом грехе? Не человека обидел, так кого-то из братьев наших меньших — собаку, кошку, птицу».
― Леонид Владимирович, Ваша книга по жанру, по своей откровенности, искренности очень похожа на исповедь. Но что это ― исповедь перед людьми, которые Вас (или о Вас) знали, или же попытка обращения к Богу, своего рода исповедь перед Ним?
― В книге я обращался к самому себе и к своим потомкам, ныне живущим и будущим. Оказалось, что она нашла сочувственный отклик в некоторых душах. Господь же знает и наши помыслы, и наши дела, знает их цену. Я не покривил перед Ним душой.
― Есть ли какие-либо замыслы относительно новых книг?
― Пока нет, если только Господь что-нибудь положит на душу.
***
В ответах на наши вопросы Леонид Владимирович был очень краток. Вот одно из объяснений подобной сдержанности, которое предложил он сам: «много говорить о себе — та же гордыня». Причина серьезная. Но другая, которую мы осмеливаемся предположить, кажется еще основательней: для генерал-лейтенанта Шебаршина тема этой беседы слишком, жизненно важна. И он просто не хочет сказать неверного слова о том, на что еще не нашло окончательного ответа его сердце.
А чувство по прочтении книги остается сложное: она сильно «зацепляет». Для человека, не нашедшего еще свой путь к Богу, вопрос «о смысле всего» остается открытым. Верующий человек ответ на этот «проклятый» вопрос знает: жизнь дает нам Господь и только для того нужна она, чтобы смогли мы обрести ее единственный Источник. Но к этому ответу нельзя никого привести, каждый приходит — или не приходит — к нему сам.
«Автор временно расстается с Генералом. Он надеется, что Старик еще встряхнется и попытается досказать повесть своего существования на Земле. "В кои-то веки угораздило родиться, да и то случаем толком не воспользовался..."».
Герой книги (или, правильнее сказать, ее автор) не оставляет равнодушным. И временно расставаясь с ним, надеешься, что на том распутье, где он остановился, ему удастся повернуть в нужную сторону. И еще: надеешься, что «Мелочные сны» генеральской жизни не затеряются все-таки совсем в море современных изданий, что тот исключительный опыт, который отразился в них, кем-то будет воспринят, не пропадет даром. И кого-то творение «Старика» заставит прислушаться к своей собственной совести. Кого-то — задуматься над тем, что еще есть, пока оно не превратилось еще в то, что «было». А кого-то, как и самого Леонида Владимировича,— замереть на тонкой грани: или признать, что существует Тот, Кто всему придает вечный, неотъемлемый смысл, или смириться с тем, что смысла — какого бы то ни было — нет.
Игумен Нектарий (Морозов)

Купить